это как раз и значит: уже до того в поле моих данных ощущения что-то изменилось, и это «привлекло мое внимание»; если я следую за ним, то теперь я должен воспринять то, что прежде меня только затронуло — весьма своеобразным способом. Теперь я замечаю, что это светофор, который уже в течение некоторого времени «приближался» ко мне. Как только я увидел ту или иную вещь, она стала для меня некой отграниченной целостностью. Например, в этом зале есть такое-то количество скамей, такое-то количество мужчин и женщин и т.д. Правда, здесь мне нет нужды как-то особо это разделять; все это само по себе дается мне отграниченным друг от друга, господин такой-то и госпожа такая-то, скамья, стулья, лист бумаги... И даже если я возвращаюсь к аспектам, то и они тоже как-то ограничены. Ну, например, эта форма, которая не прямоугольна, а ромбовидна или даже почти круглая. Если мы хотим реконструировать это на картине, то сделать это можно по-разному: например, я могу прорисовать контуры, но могу этого и не делать, а создать качественные контрасты, чтобы одно стало отграниченным от другого и тем самым для меня конституировалась новая форма, данная в переживании. Но когда я пытаюсь проникнуть в поле моих изначальных данных, пробиться к ощущениям, чтобы как-то схватить их, тогда выясняется, что все они вместе образуют поле, что все это — нечто целое. Это именно «continu»: здесь нет никаких границ и нет ничего постоянного; все словно течет, все всегда ново, непрерывно движется и изменяется.
В этой ситуации и возникают те великие вопросы, которые в Новое время по сути дела впервые поднял Кант. Ведь и Кант тоже открыл эти многообразия ощущений. Но он остановился на утверждении, что нас аффицируют вещи, и вследствие этого аффицирования мы получаем многообразия ощущений. И тогда в игру вступает наш любезный человеческий дух, который располагает особыми формами, чтобы вставить в них многообразия ощущений. Эти формы — пространство и время, две формы созерцания, в которые и должны быть залиты данные ощущений. Кроме того, существует система категорий, которые осуществляют дополнительное формирование предоставленного материала. Так мы переходим от простых изначальных данных к «явлениям» в смысле Канта. Эти «явления» у Канта — просто данные в созерцании вещи. В соответствии со своей теорией Кант должен бы сказать: в изначальном поле ощущений (в кантовском смысле этого слова) нет ни пространственной, ни временной структуры, отсутствует в нем и категориальное оформление. И когда Кант проводил трансцендентальную дедукцию категорий, ему следовало бы возвратиться к этой области, где данные ощущений еще «чисты», где еще нет ни категорий, ни пространства ни времени, потому что все это, по Канту, «субъективно», априорно. И только отсюда следовало бы начать «дедуцировать» «категории». Но этого Кант сделать не может, он не может проникнуть в эту бесформенную область ощущений, потому что его собственная теория необходимости априорных форм запрещает ему это. Он не может найти никакого доступа к изначальным данным, поскольку необходимый характер априорных форм делает это невозможным. Мы как бы сразу же должны заключать материал ощущений в пространственно-временную форму и в категории; невозможно получить этот материал в чистом виде. В чем же заключается сделанный Бергсоном шаг к освобождению из этой клетки? Бергсон говорит: этот шаг я могу сделать без особых трудностей. И причина этого — в том, что категории суть совсем не какие-то «априорные» формы, необходимо связанные с акта познания. Не существует и каких-то необходимых «априорных» форм созерцания — пространства и времени. Я вполне могу проникнуть к изнчальным данным, к текучей «continuite heterogene», я могу достичь «donnees immediates de la conscience». И все остальное, что может быть обнаружено при этом, — это совсем не какие-то априорные формы. Это просто структуры интеллекта, интеллект же по своей природе относителен. Он относителен к действию. «Интеллект» — это та сила во мне, которая весь мир, с которым я изначально имею дело, то есть мир «donnees immediates», определенным образом превращает и извращает посредством относительного к действию оформления. Действительная, подлинная действительность — это поток чистых данных, изначальных данных в чистой длительности. Итак, существует эта теория интеллекта, которую Бергсон развил в «Matiere et memoire», причем еще безо всякой метафизики, появившейся позднее в «L'evolution creatrice». Среди прочего у Бергсона есть очень остроумные анализы перехода от «perception pure» к «perception concrete». «Perception pure» — это то [состояние], в котором я имею только текучие «sensations» и не заинтересован ни в каком действии. Я прекращаю быть центром действия, возвращаюсь к изначальной действительности (в смысле Бергсона) и могу теперь переживать «donnees immediates», а потом даже прослеживать, как от них я перехожу к конкретному восприятию и к воспринятым вещам. «Вещи» — это, по Бергсону, ничто иное как некие образования, сформированные схемами действия. Эти схемы, в особенности, гомогенное пространство и категории — всего лишь интеллектуальные формы, относительные к действию. Они набрасываются на изначальную текучую действительность и тем самым деформируют ее. Но поскольку они не априорны, а относительны к возможному действию, постольку в принципе они могут быть устранены. Если кто-то хочет иметь чистое, незаинтересованное знание, он должен отбросить эти схемы. И тогда он возвращается к чистой длительности, к «continuite heterogene» изначальных данных.
Теория интеллекта и относительности «категорий» к действию, развитая Бергсоном, конечно же, несостоятельна, что я и попытался показать в моем исследовании «Интуиция и интеллекту Бергсона». Но открытие «donnees immediates» — подлинное открытие, а их описания, которые дает Бергсон, имеют несомненное значение. И здесь возникает важная проблема: действительно ли изначальные данные ощущений, прежде всего, в области визуального восприятия, в любом смысле полностью непротяженны, какими они и должны были бы быть, если бы был прав Кант, утверждая, что пространство есть априорная форма созерцания? Все те, кто так называемые «ощущения» считают чем-то «относящимся к сознанию» и в то же время рассматривают всякое сознание как совершенно непротяженное, тоже вынуждены признать непротяженность изначальных «непосредственных» данных. Но Бергсон говорит нечто противоположное, и такое утверждение полностью согласуется с духом теории Гуссерля, у которого эта проблема всего лишь освещена по-иному; он говорит: существует «une etendue concrete de ia sensation»; существует конкретное протяжение, некое самопротяжение изначальных, конкретных данных. Но пространство — «c'est l'espace», гомогенное пространство — это интеллектуальная математическая конструкция, абстрактное образование, возникающее из основных тенденций интеллектуального познания. Его (пространства) просто нет в изначальных «donnees immediates». И, несмотря на это, действительно пережитое, эти <непосредственные> данные все же «etendues», все же протяженны, обладают неким изначальным протяжением.
